белым светом, а в наступившем мраке, приближенное линзой купола, засияло, заискрилось над ними сочное, яркое, не по-ленинградски чистое и прозрачное звёздное небо. И тут в замкнутом пространстве двора в наступившей гулкой тишине разнёсся хриплый голос заведующей.
— Две вещи наполняют мою душу всегда новым и всё более сильным удивлением и благоговением, чем чаще и продолжительнее я размышляю о них, — сказала королева и выплюнула в наполовину опустошённый бассейн с шампанским непрожёванный кусок шашлыка. — Это звёздное небо надо мной и то, какая сволочь выключила свет.
Ей никто не ответил, ибо разом вспыхнули все лампы, и придушенный вопль нутряного ужаса глубоким вздохом прошелестел по двору, сдавив, стиснув холодными пальцами горла тех, кто готов был закричать. Через объектив купола, через его гигантскую хрустальную линзу их бесстрастно и внимательно рассматривал Глаз.
Матвей ушёл уже довольно далеко от бани, когда отсвет вспышки бросил изломанные тени на окружающие дома, а секундами позже, когда он уже повернулся, долетел до него и многоголосый тоскливый переплетающийся вой. Над чёрным прямоугольным пятном бани, резко очерченным на горизонте, быстро взметнулся высоко к звёздам яркий и узкий язык пламени. Взметнулся — и пропал. И только край неба над дальними высотками начал светлеть и наливаться розовым соком — на спящий город наваливался новый день.
Не только Матвей — ещё один человек из всего сонного четырёхмиллионного муравейника внимательно наблюдал издалека за баней со своего балкона и, когда увидел столб огня, грустно усмехнулся:
— Ох, Матвей… Ну что ж ты наделал, а ведь у тебя был хороший шанс… — Он зябко поёжился и убрал в чехол мощный бинокль.
В дверь позвонили, и Макс, так ничему и не научившись за несколько лет, открыл, не спрашивая и даже не посмотрев в глазок. В полутёмном коридоре, освещённом единственной ещё не выкрученной лампочкой, стоял он — Максимилиан Турн-унд-Таксис, каким он видел и запомнил себя в огромном старинном зеркале в холле своего замка перед отъездом в СССР, в той прошлой, казавшейся теперь полузабытой сказкой, жизни. Среднего роста, подтянутый, рыжеволосый мужчина слегка за сорок в модном клетчатом пиджаке, в начищенных коротких сапогах, с сумкой через плечо и с огромным чемоданом на колёсиках.
Первым подсознательным движением Макса было закрыть лицо, нет, не от стыда — от ожидаемого удара, которого, впрочем, не последовало. Вторым — вцепиться в горло пришельца. На это у него не хватило духу. Он только захлебнулся вздохом, подавив рвущийся наружу крик, и отодвинулся в сторону, пропуская гостя в квартиру. Тот невозмутимо вкатил чемодан, затем вошёл сам. Не снимая обуви, прошёл в комнату, оглядел царящую там разруху, увидел опустевшие полки, где должна была стоять его коллекция, сокрушённо покачал головой и обернулся к хозяину.
— Ну, так и будем молчать? Помнится, я встречал вас гораздо гостеприимнее.
— Я… Вы… Что вы тут делаете? — Макс находился в шоковом состоянии.
— Приехал вот навестить вас. Посмотреть, как вы тут живёте, оплачиваете ли вовремя коммунальные услуги, — Мазин сострил и, как обычно, неудачно. Макс всегда опаздывал с оплатой, ему уже дважды отключали то воду, то свет, и рассказывать об этом Мазину он не собирался. Он никак не мог поверить, что это он, Макс, его бывшее собственное тело расхаживает перед ним по истёртому паркету убогой ленинградской квартирки. Он таращился на него и никак не мог понять, что ему делать, как себя вести. Но его тело не обращало на своего бывшего владельца ни малейшего внимания.
— Что вы хотите? Зачем вы приехали? — Горло бедняги сдавило волнением, и вместо вопроса раздался только писк.
Мазин не обратил внимания и на это. Он по-хозяйски прошёлся по квартире, заглянул в ванную, поморщился.
— А чем это так воняет у меня в доме? Что это за странный запах? Кошки?! Макс, вы с ума сошли? Кошки! И не одна, а целых три! Макс, вы псих. Не психиатр, что бы вы там ни рассказывали, а обычный псих!
Он зашёл на кухню, скривившись, заглянул в холодильник, вздохнул над горой немытой посуды в раковине и вернулся в комнату.
— Ну и уделали вы мне квартиру, Макс, — с отвращением сказал он. — Какой вы всё-таки неприспособленный к жизни грязнуля. Зачем вам бессмертие, Макс? Чтобы загадить бесконечное количество помещений?
Макс только беззвучно открывал и закрывал рот, не в силах выдавить ни звука. Мазин смахнул со стола валявшиеся там бумаги и карандаши, расстелил поверх замусоленной скатерти немецкую газету, которую достал из сумки.
— Макс, найдите на кухне две чистых рюмки и два столовых прибора — если вы ещё не забыли, что это такое. Если не найдёте, то вымойте то, что есть, и тщательнее, пожалуйста.
Когда Макс вернулся с чистой посудой, Мазин уже разложил на газете привезённую с собой закуску и поставил бутылку шнапса. Несчастный Макс со слезами на глазах, застыв, смотрел на копчёные колбаски, зельц, банки с сосисками и паштетом, сыр — всё, что предусмотрительный Мазин купил в мюнхенском аэропорту перед вылетом. От всего этого так веяло потерянным домом, что Макс разрыдался.
— Ну-ну, Макс. Успокойтесь, — сказал помягчевший Мазин. — Скоро вы всё это и даже гораздо лучше будете есть в родном фатерлянде.
Макс с изумлением и надеждой уставился на Мазина, а тот открыл шнапс и придирчиво проверил на свет чистоту рюмок.
— Садитесь к столу, выпьем за встречу. Ну, и поговорим.
Разговор начался только минут через десять, после того как Макс перепробовал всё принесённое и выпил несколько рюмок шнапса. Он явно был голоден, ел жадно, но откусив что-то следующее, на какое-то время замирал, прикрыв глаза, и смаковал, вспоминая забытый вкус. Мазин наблюдал за ним с любопытством и жалостью. Когда же Макс наконец насытился и откинулся на стуле, Мазин угостил его «Житаном», оба закурили.
— Я прилетел, Макс, чтобы забрать своё тело и вернуть вам ваше. Мне не нужно такое бессмертие — такой ценой. Я понял, что не готов за него убивать кого-то и отнимать чужое тело. Мне нужна моя жизнь. Нет, у меня не было и нет никакой ностальгии — это совершенно тут ни при чём. У вас там точно жить лучше, чем в этой стране, и если когда-то появится возможность мне, Михаилу Мазину, туда перебраться, то я с удовольствием это сделаю, но в своём родном обличии. Я долго над этим думал, и ничьё мнение на этот счёт меня уже не интересует. Я надеюсь, вы ещё не продали моё фотооборудование? Нет? Тогда идите, разводите химикаты, а я пока соберу и установлю камеру и свет.
Через час, когда всё было закончено и каждый с радостью ощупывал и опробовал своё родное тело, Мазин сердито проворчал:
— Вы безобразно обращались с моим телом, Макс. Что это такое? Где один зуб? Мышцы дряблые. И печень явно увеличенная. Портвейны дешёвые хлестали? Чёрт вас подери!
Счастливый Макс ничего не ответил, лишь только виновато развёл руками.
— Теперь, Макс, садитесь и пишите подробно всё, что произошло за эти три года. Где вы работаете, имена всех знакомых, сотрудников по работе, женщины (если были), болезни (если добавились) — короче всё, что вы тут натворили в моём теле за время моего отсутствия. Вся информация, что мне может понадобиться. А я пока займусь ещё кое-чем.
Макс послушно поднял с пола разлетевшиеся листы бумаги и карандаш и сел к столу. А Мазин тем временем снял аппарат с треноги и поставил на пол. Затем сходил в кладовку и вернулся с уже знакомым Максу туристическим топориком. Макс был увлечён своими записями, не сразу обратил внимание на то, что собирается делать Мазин, и взвыл только с первым ударом, но было поздно — с молодецким уханьем Михаил уже рубил фотокамеру. На этот раз он даже не стал снимать с неё объектив, а расплющил его обухом — бронза смялась, обломки линз с хрустом разлетелись по сторонам. Мазин рубил долго и не успокоился, пока от камеры не осталась лишь груда щепок. Только тогда, поворошив кучу и убедившись, что
